Режиссер:
Ингмар Бергман. Сценарий: Ингмар Бергман, Оператор: Свен Нюквист, Продюсер: Ларс-Уве Карлберг, Художник по костюмам: Маго, Монтаж: Сив Канэльв.
В главных ролях: Гуннар Бьёрнстранд, Андерс Эк, Эрик Хель. В ролях: Ингрид Тулин, Ингмар Бергман.
Интересные факты о фильме:
В фильме занято всего пять актеров, причем один из них (Бергман) — камео (нужен был человек, чтобы изображать священника в исповедальне).
Ритуал, о котором говорится в фильме — это ритуал подношения чаши, о котором Бергман узнал, штудируя "Вакханок" Еврипида. При этом в самих "Вакханках" этот ритуал не описан.
Фильм был снят за шестнадцать дней: неделя репетиций и девять дней собственно съемок.
Кино — это движущаяся волшебная картинка, чудо, которому не зря изумлялись люди, впервые вступившие на его территорию. Кино отличается от всех видов искусств; ближе всего оно к балету, но сфера его действия шире. В первую очередь ориентировано оно на такой орган восприятия, как зрение. Настоящее кино — немое: в первых фильмах звук вообще не был никак задействован, кроме, возможно, тапера, играющего в полутемной зале; тапер был достаточным, но не необходимым дополнением к чуду синематографа, так сказать, предметом роскоши. Эмоциональные переживания зритель мог получить и без него. Для объяснения того, что происходит на экране, иногда появлялись титры; в балетто для этой цели использовалось либретто.
С этой точки зрения кино кардинальным образом отличается от театра: там для того, чтобы понять, что вообще происходит, как правило, требуется слушать разговоры не всегда талантливых артистов; необходимое развитие сюжета достигается если не модуляциями их голоса, то хотя бы смыслом их речей; глухому в театре не место. Никто никогда не видел во время спектакля титров — а это была бы неплохая идея, между прочим. Раннее кино, проигрывая театру в правдоподобии, качественно выигрывало в богатстве средств изображения. Для себя я понял, что такое артхаус — это такой жанр кино, в котором, если отключить звук, становится ничего не понятно. Это шаг назад, возвращение к эволюционно прежнему виду искусства, перенос центра тяжести зрительского восприятия с глаз на уши. Отключите в артхаусном фильме звук — и вы ничего не поймете. Некоторые такие фильмы с успехом пошли бы по радио.
Предлагаемые выше спектакли с титрами (или вменяемые немые спектакли) — некая театральная аналогия артхауса, театр с элементами кино. Однако в силу принципиальной пространственной и временной ограниченности спектакля эта аналогия не сможет заставить театр шагнуть вперед настолько же, насколько артхаус заставил кино шагнуть назад (или то, что я называю артхаусом выше). Лучший образец такого синематографического театра демонстрируют нам, скорее всего, средневековые актеры в фильме "Розенкранц и Гильденстерн мертвы". Оставьте театру театрово, а кинематографу кинематографово, вот что я хочу сказать.
Из вышеизложенного, надеюсь, понятно, отчего мне так не понравился "Ритуал" Бергмана. За 72 минуты во всем фильме происходит ровно один хоть сколько-то интересный момент, при этом (кстати говоря, не случайно) связанный с театром. Эпизод отличный, но его, к сожалению, придумал не Бергман, а древние греки. Кроме этого эпизода в фильме — сцены разговора судьи (из полиции нравов) с тремя актерами (повзводно и поодиночке); короткий монолог судьи перед исповедальней со священником; попарные разговоры трех актеров друг с другом (цэ из трех по два, то есть три). Всё.
Минималистичность фильму на пользу не пошла. Бергман хотел снять глубокий фильм, и внутри Бергмана, несомненно, этот фильм глубок. Актеры при этом, наверно, играют неплохо, даже хорошо; вероятно, при желании можно увидать в их действиях глубокие или подлинные чувства — я, однако же, не увидал; кроме того, Ингрид Тулин очень красивая, показывает сиськи и взаправду целуется с Андерсом Эком, который, в свою очередь, вместе с Гуннаром Бьёрнстрандом демонстрирует судье и всем желающим нацепленный на себя искусственный член. По отдельности характеры цельные, насколько цельными могут быть характеры актеров, из которых один не уверен в себе, другой пьяница, а третья и то и другое сразу, и, кроме того, изменяет первому. Однако беда в том, что актеры играют не в одной, а в нескольких сценах каждый; и всё вместе распадается на сцены, в которых поведению актеров чуть-чуть (но все время) не достает до достоверности. При этом поведение в разных сценах противоречит друг другу. Наверно, так и должно быть, возможно, они играют плохих актеров — но в таком случае Бергман перемудрил, и это не понятно. В общем, я не представляю себе человека, которому этот фильм был бы интересен. Кроме Бергмана, конечно, а потому с грустью предоставляю слово ему и иду отдыхать — по моему мнению, время, потраченное на рецензию, к тому же на не понравившийся фильм, не должно превышать суммарное время просмотра, так что я не хочу рисковать. Кроме того, мне жалко, что Бергман снял такую гиль.
Первый набросок "Ритуала" представляет собой диалог, написанный 27 февраля 1967 года, в разгар работы над "Стыдом": — Ну, господин художник, будьте любезны, расскажите, чем вы занимались, и как было дело. — Стоит ли, ваша милость, стоит ли? (Смеется). Вы ужасно разозлитесь. — Не разозлюсь. — Конечно, разозлитесь, потому что вы здесь для того, чтобы осложнить жизнь и мне, и себе, и не будь вы злым человеком, у вас просто не хватило бы на это сил. Вы ведь не выносите людей нашего сорта, не так ли? Посмотрите мне в глаза, господин судья. (Мягко). Так-то вот обстоит дело. — Нет, мой юный голубой господин. Не так все просто. — Я тоже знаю, что не все так просто, и поэтому добровольно покажу, что мы с моим другом делали. Мы называем это... (Останавливается). — Как вы называете ваши действия? — Мы называем их "молебном". — "Молебном". За кого же? — Не знаю, господин судья. Просто у нас возникло желание совершить ритуал, заклинание, создать формулу, бессмыслицу, облако, тень облака. Ваша милость сами, наверное, испытывали подобную слабость в детстве, быть может. Но нет, ваша милость, мы не об этом собирались говорить. — К делу, сударь! — Да, значит, мой друг изготовил жуткую маску, он надевает ее в скетче, с которым мы вместе выступаем в театре. Скетч про тещу — тут следует, возможно, упомянуть, что сам я играю дурного супруга. Он показывает жуткую маску старухи с зелеными волосами, двигающимися глазами и отвратительно перекошенным ртом в обрамлении бородавок и бороды. — В этот момент вас и застигли. — Я был в женском платье, подтянут, надушен, а на моем друге ничего, кроме накладного бюста. Дело, так сказать, чисто личное. Уже опустились сумерки. Я стоял у окна, держа в руках (тихо плачет) горшок или, правильнее сказать, кувшин с красным вином. Я стоял, объятый сумерками, шелестели деревья, и, по-моему, шел дождь, несильный, мелкий такой дождичек. Значит, я стоял вот так у окна. (Поворачивается к Маркусу). Маркус, милый, встань у меня за спиной так, как тогда, чтобы судья увидел. Возьми маску в левую руку, а правую приложи к сердцу. — Ну и что это будет? — Извините, ваша милость, но я так взволнован, уж очень... (плачет) мучительно повторять нашу невинную игру или, как это еще назвать здесь, перед вами. Я хочу сказать, одна фальшивая нота — и все может рухнуть. — Поторопитесь, приступайте к делу, у меня нет времени сидеть здесь с вами целый день. — Ну вот, я опустил взгляд в темное мерцающее вино, заглянул в глубину, на самое дно сосуда, и прошептал: "Яви свой лик, о боже". И тогда Маркус поднял маску у меня за плечом так, что лицо старухи, освещенное сумеречным светом из окна, отразилось в вине, вот так. И я прошептал: "Благодарю тебя, боже, что ты позволил вкусить от тебя". И, наклонившись к отражению, отпил вино, вот так. Но тут Маркус засмеялся, торжественность момента была нарушена, и я пустил ветры. Он сказал, что это настоящий заключительный хорал. Тут нас и застигли. Вот каков был замысел "Ритуала". Два гомосексуалиста, почти обнаженные, стоят у окна, не сознавая, а может быть, и прекрасно сознавая, что стоят именно у окна. За окном парк и улица, кто-то заметил их и заявил в полицию. Они играли. Маркус, скульптор, слепил чудовищную маску, изображающую тещу безымянного человека, и внезапно они сотворили древний ритуал подношения чаши. Таким образом, сам замысел был более грубый, понятный и более отталкивающий, чем получилось в фильме. Я узнал о ритуале подношения чаши, штудируя "Вакханок", и даже обсуждал с Ларсом Леви Лаэстадиусом возможность постановки этой драмы на большой сцене с Гертруд Фрид в роли Диониса и Максом фон Сюдовом в роли Пенфея. Мы начали планировать работу, но тут нас одолели сомнения. Перед Городским театром Мальме стояла, в сущности, единственная задача — привлечь в театр зрителей. Поэтому, взвесив все "за" и "против", мы без особых эмоций поставили на этом проекте крест. Ведь театр боролся за свое существование, а задуманное нами предприятие было чересчур масштабно и явно рассчитано на слишком узкий круг людей. В античной Греции театр был неразрывно связан с религиозными ритуалами. Зрители собирались задолго до восхода солнца. На рассвете появлялись жрецы в масках. Поднимающееся над горами солнце освещало середину арены, где был воздвигнут небольшой алтарь. Кровь жертвенного животного стекала в огромную чашу. За спинами жрецов прятался жрец в золотой маске божества. Когда солнце поднималось еще выше, два жреца точно в нужный момент возносили чашу так, чтобы зрители видели, как маска божества отражается в крови. Вот отыграл оркестр из барабанов и свирелей, закончили песнопения жрецы. И через несколько минут жрец-прислужник, опустив чашу, отпивал глоток крови. Первой моей мыслью было делать "Ритуал" параллельно со "Стыдом". "Стыд" почти целиком снимался на натуре, и для съемок мы выстроили дом, вполне пригодный в качестве павильона. Почему бы в дождливые дни не позабавиться с камерой в помещении. Именно поэтому я называю "Ритуал" "этюдом для камеры и четырех актеров". Сценарий "Ритуала" я написал быстро и без затей. По разным причинам первоначальный замысел осуществить не удалось, но отказаться от фильма я все равно не мог. И уговорил Ингрид Тулин, Гуннара Бьернстранда, Эрика Хелля и Андерса Эка сделать картину в кратчайшие сроки. Неделю репетируем, девять дней снимаем. "Ритуал" — фильм довольно мрачный, неприкрыто агрессивный — привел в ужас как редакцию телетеатра, так и критиков. Уйдя с поста руководителя "Драматена", я кипел тяжким гневом: мы вдохнули жизнь в этот замок спящей красавицы, выявив лучшее, что в нем было. Провели полную реконструкцию Дома с пола до потолка и начали ставить современную драматургию. Мы играли пьесы для детей на большой сцене и давали школьные спектакли в театре "Чина". Мы гастролировали. Мы работали в бешеном темпе — более 20 спектаклей в сезон. Мы максимально использовали возможности театра. Вместо благодарности нам, мне намылили шею. У меня не было случая излить свой гнев. Он выплеснулся в "Ритуале". Более или менее сознательно я разъял себя на три персонажа. Себастьян Фишер (Андерс Эк) — безответственный, страстный, непредсказуемый, инфантильный, эмоционально неуравновешенный, постоянно на грани душевного слома, но, по-видимому, человек творческий, убежденный анархист, он жаждет наслаждений, он ленив, любезен, мягок и жесток. Ханс Винкельманн (Гуннар Бьернстранд) — любитель порядка, жесткой дисциплины, ответственен, социально разумен, добр и терпелив. Женщина Тея (Ингрид Тулин), как мне представляется — полусознательная попытка отобразить мою собственную интуицию. У нее нет лица, она не знает, сколько ей лет, она уступчива, испытывает потребность нравиться. Подвержена внезапным импульсам, общается с богом, ангелами и демонами, верит, что она святая, пытается симулировать стигматизацию, чувствительна до предела, даже прикосновение одежды к коже порой вызывает у нее боль. Она не несет в себе ни созидательного, ни деструктивного начала. Она — параболическая антенна для приема таинственных сигналов потусторонних передатчиков. Эти трое нерасторжимо связаны между собой, они не в состоянии освободиться друг от друга, но и составить пары тоже не могут. Лишь напряжение, возникающее между тремя вершинами треугольника, способно вызвать какие-то действия. То были честолюбивые потуги, разъяв самого себя, выявить движущие силы моего "я". Силы, заставляющие работать весь механизм. У Теи есть сестры: Карин в фильме "Как в зеркале", которая проходит сквозь стены и разговаривает с паучьим богом. Агнес в "Шепотах и криках", застревающая на полдороге от жизни к смерти. Беспрерывно меняющая пол Аман-Манда в "Лице". Или кузены, например, Измаил в "Фанни и Александр", тот, кого держат взаперти. С точки зрения триединства годы работы в "Драматене" трудно назвать удачными. Ни Себастьяну, ни Тее развернуться было негде. Главенствовал аккуратист Ханс Винкельманн. Двое других умолкли и, съежившись, отошли в сторонку. При таком толковании становится понятной попытка Теи объясниться: "Я воображаю себя святой или мученицей. Поэтому и называю себя Тея. Часами могу сидеть за большим столом в холле и рассматривать тыльную сторону ладоней. Однажды левая ладонь сильно покраснела. Но кровь не выступила. Я представляю, как приношу себя в жертву, чтобы спасти Ханса или Себастьяна. Играю в экстаз и мысленно беседую со святой девой Марией, игра в веру и неверие, бунт и сомнения. Я несчастная грешница, страдающая от неизбывной вины. И вдруг я отбрасываю веру и прощаю саму себя. Все — игра. В пределах игры я все время одна и та же, иногда — до ужаса трагична, иногда — безгранично весела. И то и другое достигается одинаковым незначительным усилием. Это словно беспрестанно текущая вода. Я пожаловалась врачу. (У скольких же врачей я перебывала!) Он сказал, что на мою психику вредно влияет бродячая жизнь. И порекомендовал мне завести дом, мужа, детей. Мне нужны надежность, порядок, будни. Действительность, как он выразился. Он утверждает, что нельзя отгораживаться от действительности так, как это делаю я. Я спросила его тогда, что такое действительность представление большинства о процессе жизни? Или, может, существуют различные действительности, и любая из них столь же реальна, как и всякая другая. Надо выбрать оптимальный вариант жизни, сказал он. Я возразила. Я вовсе не чувствую себя несчастной, а он в ответ пожал плечами и выписал рецепт". Мне, по всей видимости, хотелось и беднягу Судью (Эрик Хелль) выставить в более симпатичном свете, но, как я вижу, попытка оказалась не слишком удачной. Он умоляет артистов постараться разглядеть в нем человека. Но поздно. Насилие уже совершено, и приговор обжалованию не подлежит. Судья — смертник, порывающийся произнести защитительную речь под ножом гильотины. Сегодня, смотря "Ритуал" и перечитывая монтажные листы, я не исключаю, что картину следовало бы сделать по-другому. Фильм насыщенный, отчасти забавный, но местами труден для понимания, как, например, тот эпизод, где Себастьян взрывается на допросе Судьи: "У меня нет вероисповедания, и я не принадлежу ни к одной из конфессий. Я никогда не испытывал нужды ни в боге, ни в спасителе, ни в вечной жизни. Я сам себе бог, я повелеваю собственными ангелами и демонами. Я пребываю на каменистом берегу, уступами спускающемся к морю-хранителю. Лает собака, плачет ребенок, гаснет день, превращаясь в ночь. Вам меня не запугать. Ни одно человеческое существо больше не в силах меня запугать. В полной тишине я молюсь, возношу молитву самому себе: "Да всколыхнет порывом ветра море и душные сумерки. Да прилетит с водных просторов птичка и криком взорвет тишину". Двенадцать лет спустя Себастьяна запугали до смерти. Но об этом речь впереди.
